«Известия» как остросюжетный роман
Писатель Виктор Ерофеев – о взаимоотношениях издания и русской советской литературы: «Я хорошо помню августовский день 1963 года, когда отец достал из бокового кармана пиджака аккуратно сложенную газету и протянул мне, тогдашнему старшекласснику...»
Я сразу понял, что это не публикация — бомба! Не материал — сигнал! Страна разворачивалась вместе с Александром Твардовским и его «Теркиным на том свете» к новой жизни. «Известия» Алексея Аджубея, публикуя крамольную поэму, били по самому запретному: партийной монополии на истину, безудержной цензуре.
Ладно.
Смотрит — за углом —
Орган того света.
Над редакторским столом —
Надпись: «Гробгазета».
За столом — не сам, так зам, —
Нам не все равно ли, —
— Я вас слушаю, — сказал,
Морщась, как от боли.
Полон доблестных забот,
Перебил солдата:
— Не пойдет. Разрез не тот.
В мелком плане взято.
Авторучкой повертел.
— Да и места нету.
Впрочем, разве что в Отдел
Писем без ответа...
И в бессонный поиск свой
Вникнул снова с головой.
Весь в поту, статейки правит,
Водит носом взад-вперед:
То убавит, то прибавит,
То свое словечко вставит,
То чужое зачеркнет.
То его отметит птичкой,
Сам себе и Глав, и Лит,
То возьмет его в кавычки,
То опять же оголит.
В тот день «Известия» решительно отмежевались от всесоюзной, коллективной «Гробгазеты». Это был глоток свободы, который я чувствую и сейчас. Это был бунтарский апогей «Известий». Доступно для миллионов, а не только для читателей «Нового мира», как это изначально было с «Одним днем Ивана Денисовича», газета объявляла: прошлое — на том свете!
Поторопились? Но осталось как веха.
Что такое «Известия» (в исторической перспективе)? Они похожи на рыболовецкий траулер, который бросает сети в море, но вместо рыбы вытаскивает огромное количество писательских материалов. Да нет! Писатели сами бросались в эти сети. Печататься в «Известиях» начиная с 1920-х годов было лучшим способом для писателя заявить на всю страну: «Я жив и здоров, я думаю, пишу и вот — умудряюсь печататься!» Это вроде охранной грамоты. Конечно, можно было бы напечататься и в «Правде». Но разница между двумя газетами, то большая, то не слишком значительная, в зависимости от времени, заключалась в том, что в «Известиях» требовалось личное мнение, которое, естественно, в большинстве случаев служило мнению общему, государственному, но, служа, стремилось каким-то образом объяснить и даже оправдать тот или иной поворот государства. В «Правде» идея личного оправдания никогда не стояла.
А так как писатель пропускает время через себя, ища общую меру между человеческой природой и обществом, то он устремлялся в «Известия» — иного было не дано. Если говорить о свободе высказывания, «Известия» были тем самым органом, который породил такие вполне достойные издания, как «Красная нива» (созданная по рецептам дореволюционной «Нивы», где печатаются Борис Пильняк, Андрей Платонов, Сергей Есенин и все-все-все), а затем, в 1925 году, «Новый мир» — журнал с хронической либеральной репутацией, оплотом лучших критически мыслящих писателей при том же Твардовском. Во времена Аджубея родился и совсем нестандартный еженедельник «Неделя» — предтеча предтеч российского среднего класса.
Часто «Известия» сравнивают с летописью. Но я бы назвал столетнюю подшивку газеты остросюжетным романом, который описал так, как это было возможно (и почти невозможно), все повороты страны, ее достижения, подвиги, беды, трагедии. Ее высокую болезнь, если вспомнить Бориса Пастернака, и силу ее низких истин, связанных как с утопией светлого будущего, так и с застоем. Газета в трудные минуты истории тянулась к лучшим нашим литераторам. Когда республику за горло взяла новая бюрократия, рожденная промахами революции, Владимир Маяковский в 1922 году напечатал в «Известиях» стихотворение «Прозаседавшиеся». Восторженная политическая оценка, которую Ленин дал этим строкам (в эстетике он, по его же словам, не разобрался), говорит о том, что вождь революции понял: новый режим запутался, но разрулить он уже не успел.
Фото: архив "ИЗВЕСТИЯ"
Годом раньше, в жуткую пору голода, который тоже возник не на пустом месте, а был результатом большевистской политики по отношению к тем, кому была так безответственно обещана по декрету земля, Маяковский опубликовал стихотворение «Два не совсем обычных случая», где говорится об эпизодах людоедства. Это было в период главреда Юрия Стеклова, который с удовольствием печатал очерки Ларисы Рейснер, замечательной писательницы и радикальной раннесоветской «феминистки», которой как раз и принадлежит (обычно считается, что это тема Александры Коллонтай) сексуальная теория стакана воды: захотел — выпил — забыл. Впрочем, Рейснер больше была знакома известинцам как прототип комиссара из «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского, еще одного постоянного автора газеты.
В «Известиях» писатели искали себя в контексте революции. Кому-то это далось без труда. Дмитрий Фурманов, автор «Чапаева», со своими многочисленными очерками был здесь безотказным примером. Другие стремились поскорее приспособиться, и недаром Мариэтта Шагинян называла «Известия» «жизненно важной школой». «Известия» печатали и такие покаянные тексты, как «открытое письмо» Алексея Толстого, объявлявшего о своем разрыве с русской эмиграцией и переходящего на положение «красного графа» советской литературы, который, впрочем, всё цинично понимал и всё прекрасно описал в «Золотом ключике» — одном из наиболее сильных зашифрованных антирежимных произведений.
С годами «Известия» крепли благодаря удачно найденному зазору между тем, что надо думать, и тем, как думается, между выступлениями на летучке и беседами в курилке. В конечном счете «Известия» стали жизнеспособными благодаря именно стилистической разнице по сравнению с другими советскими СМИ. Иные писатели, как Лев Кассиль, сотрудничая с «Известиями», стали известны всей стране, нашли свою жилу (как все знают, Кассиль ушел в детскую литературу) и выжили в эпоху большого террора. Другие, как замечательный иронический прозаик и драматург Пантелеймон Романов, в котором Маяковский в 1929 году разглядел (ах, классик, классик!) «лицо классового врага», остались в своем времени, став жертвой несправедливого творческого забвения (Романов успел умереть раньше, чем его могли бы репрессировать).
В 1930-е годы вместе со всей страной «Известия» познают масштабы чисток и репрессий. Но они остаются на плаву благодаря сильным руководителям. Один из них, Иван Гронский, имеет отношение к литературе как создатель и теоретик термина «социалистический реализм». Как раз в его бытность главредом Максим Горький в 1932 году напечатал свою наиболее известную статью «С кем вы, мастера культуры?». Но этот призыв к писателям еще можно понять. А вот горьковская статья «О борьбе с природой», которая появилась одновременно и в «Правде», и в «Известиях», до сих пор вызывает у меня шок. Конечно, газета воевала со всеми теми, с кем воевали ЦК и НКВД, — в этом нет никаких сомнений. Газета громила эсеров, меньшевиков, сменовеховцев и выдуманных для показных процессов врагов народа. Но как случилось, что Горький, известный своей чувствительностью, склонностью пустить слезу, в этой публикации набрасывается на лучшего русского философа той поры, заключенного ГУЛАГа Алексея Федоровича Лосева? Больной, полуслепой зэк-ученый получает в 1931 году от Горького такую газетную оплеуху: «Профессор этот явно безумен, очевидно малограмотен, и если дикие слова его кто-нибудь почувствует как удар — это удар не только сумасшедшего, но и слепого...»
Несмотря на открытие «соцреализма», Гронский в 1938-м окажется в списке репрессированных. Но еще раньше, в 1934 году, на место Гронского в «Известиях» приходит Николай Бухарин, один из наиболее образованных большевиков. Он выступает на Первом съезде советских писателей с блестящим докладом о поэзии, отрицая объективную ценность пролетарских поэтов и объявляя лучшим из лучших Бориса Пастернака. Еще в силах, хотя и в очевидной политической опале, Бухарин становится защитником и Осипа Мандельштама. Одновременно у него теснейшие отношения с Горьким, который будет автором «Известий» до самом своей неразгаданной смерти (Бухарина потом обвинят в том, что он участвовал в его отравлении).
На период бухаринского руководства «Известиями» приходится удивительный роман с газетой у Николая Заболоцкого. Очевидно, спасая и этого большого поэта от гнева властей, возненавидевших его раннюю поэму «Торжество земледелия», и вместе с тем соблазняя дружбой с советской властью, которая имеет материальное измерение, Бухарин предлагает ему плотное сотрудничество. Заболоцкий становится постоянным автором «Известий», и здесь начинается его двойная жизнь (которой, как писала Надежда Мандельштам, жили тогда многие писатели). Заболоцкий пишет стихи во славу сталинских пятилеток, полярных экспедиций и народного гнева против врагов народа. Это продолжается до самого конца 1937 года (Бухарин снят с поста главреда в августе 1936-го). 18 марта 1938 года Заболоцкого арестовывают, и он спасается от верной смерти лишь тем, что мастерски «косит» под сумасшедшего. Один только этот эпизод встречи большого поэта и газеты может стать романом.
Как и вся страна, «Известия» вздыхают посвободнее, когда начинается война. Еще во время гражданской войны в Испании в «Известия» из Мадрида писал свои очерки Илья Эренбург. А после 22 июня 1941 года он приводит в газету Константина Симонова. Тот уже 24 июня едет на фронт и пишет свой первый военный очерк «Майор Бандурко» (затем на время войны оба писателя уйдут в «Красную звезду»). Связь Симонова с «Известиями» продолжится в послевоенные годы: он напишет рецензию на фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм», морально поддержит картину Андрея Тарковского «Иваново детство»...
Дальше в исторической последовательности появится Аджубей. У него редакторский социализм по крайней мере с получеловеческим лицом. Он поддержит наших шестидесятников. А еще дальше газету будет штормить во время перестройки и ГКЧП, когда уже новое поколение журналистов и писателей, почувствовав воздух свободы, выскажется в полную силу.
Сто лет остросюжетного романа под названием «Известия» — вот уж меньше всего это сто лет одиночества. По мере возможностей, храбрости и таланта редакция газеты отражает курс России. Продолжение следует.
